Когда речь заходит о тех страшных днях, что сложились в годы Великой Отечественной, мне хочется с благодарностью вспомнить не принесшего нам долгожданную победу фронтовика и его верного помощника на трудовом фронте, а русскую бабу с малыми ребятишками у подола.

Слезы закипают где-то в груди и остаются тяжелым комом, когда слушаешь рассказ дочери Елизаветы Ивановны Трубленковой.

Мужа уже в 41-м призвали в армию, осталась Лиза с тремя ребятишками в доме: старшему мальчонке чуть больше пяти лет, дочка двух лет, да еще одна у груди. Было это в деревне Упёртовке.

Немцы не очень-то считались с местными жителями. Лизу с детьми оставили на кухне, а сами вовсю хозяйничали в доме. А бывшую хозяйку держали за прислугу, заставляли готовить для себя. Очень уж досаждал один из них. Что ни день, с вечера ему душно в натопленной избе. Дверь настежь начинает открывать. Как могла, Лиза противилась этому. Боевая была, не смогла смириться с таким самодурством, да и боялась что ребятишки простудятся. А ночью тот же немец начинал вдруг мерзнуть, брался стулья рубить, печь топить. Терпела, терпела бедная женщина, да и решила пожаловаться их главному начальнику. Бабы хорошо о нём отзывались, вежливый был, культурный.

Как-то вечерком собралась и пошла в избу, где тот квартировал. Ничего, пропустили. Выслушал он женщину, молча собрался и пошёл с ней. Что уж он тому солдату скомандовал, Лиза не поняла. Видела только, что её обидчик от страха сам не свой, тут же собрался и ушёл. Потом узнала, что перевели его жить аж на другой конец деревни. Позже, когда во время боёв этого главного начальника ранили в живот и привезли на санях, бабы его жалели - все-таки заступался он за них.

А однажды сунулась Лиза с чугунком варёной картошки в комнату (приходилось готовить для "постояльцев"), а там все сидят нагишом на столе, насекомых в своём белье ловят. Ахнула, да назад, а они гогочут: заходи, мол. Плюнула на такое бестыдство перед молодой женщиной, вошла да и подсунула одному под зад. Вот уж он взвился. А сама на божницу показывает, нельзя, мол, перед иконами себя так вести.

А когда началось отступление, все боялись, что придут и язык отрежут. Ходил тут один, по-русски хорошо говорил, думали, что свой, в плену у немцев. Все его Иваном называли. Вот однажды попросил он ведро лошадей напоить, а Лиза пошла с ним последить, чтобы не пропало ведро. Да возьми по-свойски и заговори о немцах, вон, мол, ведут себя как, а он и говорит: "А как ваши себя ведут? Смотри как бы тебе язык не вырвали за такие слова. Никому больше не говори об этом". Видно и он никому не сказал о таком разговоре, потому и обошлось без последствий. Всякие были немцы.

Как-то откуда-то забрели в деревню два парня в гражданском. Жители, предупредили, что здесь немцы, а ребята, видимо решили, что они обречены, и ничего не предприняли для своего спасения. Фашисты тут же схватили их, убедились, что на нижнем белье, как у всех солдат, стоит клеймо, и расстреляли.

Но вот всё ближе Красная Армия. И вместе с радостью долгожданного освобождения - новая беда. Всех принялись выгонять из домов. А куда идти Лизе с ребятишками? В избе оставался один немец: всё что-то писал, рвал, бросал на пол и снова писал. Мечется баба по дому: грудного ребенка к себе прижала, старшего за руку взяла, а с двухлетней Машенькой как быть?

- Пан, пан, - в отчаянии взывает она , - что делать? - впрочем, не надеясь даже на сочувствие. А он хмуро так показывает, чтобы принесла молоток, гвозди, доску. Мигом обернулась, смотрит, а тот живо соорудил ей что-то вроде возка для ребенка. Посадила дочку туда в подушку, а сама слезно просит "пана" закрыть дверь дома: вдруг не весь выгорит, если подожгут. Ничего он на это не ответил.

И пошла она, как и все, в сторону города, сама не своя. Прошло уже порядочно времени, а потом словно опомнилась: "Куда иду, зачем?". Повернула и назад, навстречу отступавшим немцам. Что-то они ей кричали, да кто их поймет. Потом, видимо, решили, что баба не в себе, отвязались. Бредёт усталая с детьми, а тут ещё козёл какой-то привязался. Разбежался, да как наподдаст сзади по ногам, руки-то заняты, не то накостыляла бы ему. Отгонит кое-как, а противное животное опять за своё.

Всё-таки добралась, наконец, до деревни. И решила отсидеться в дзотах, что немцы построили. Сунулась туда, а там уже чуть ли не вся деревня схоронилась. Коров и коз неподалеку привязали. Да не пускают свои же деревенские к себе - Валька-то, меньшая, раскричалась. Она вообще горластая была. Только Лиза не отступала: "Ишь ты, дочь моя выдаст своим криком, а коровы, что рядом привязаны, не выдадут?". Переругалась со всеми, но всё-таки влезла в это укрытие.

Сидят, ждут, сами не зная чего. Уже ближе к утру, кто-то застучал в двери. Открыли, а это наши пришли. Разошлись все по домам.

Хмурый немец-то пожалел русскую бабу с ребятишками: запер избу, да ещё и лопатку саперную, то ли забыл, то ли специально оставил. Так что жить было где.

Но тут новая беда: Маша застудилась, сидит, не разгибаясь. Один из солдат, что жили в доме, заметил неладное с ребенком, попросил разрешения показать врачу. Отнёс в госпиталь, там дали лекарства, рассказали, как лечить. Вовремя помогли ребенку. Теперь у Марии Ивановны подрастают внуки. А Елизаветы Ивановны уже нет в живых. Непросто всё-таки было одной поднимать детей. Муж-то погиб в 43-м. Но это уже другая история: как в поле работали из последних бабских сил, как детей растили в своём вдовстве, как себя не жалели.