Недавно, когда в кинотеатре «Маяк» начиналась демонстрация кинофильме «Холодное лето пятьдесят третьего», работники гор­кома партии попросили ме­ня выступить перед ауди­торией. Может, и надо бы­ло рассказать о пере­житом, но не смог я этого сделать. Очень трудно рассказывать о том, чему нет оправдания.

Меня арестовали 4 октября 1937 года. Работал я в то время в НКПС (народный комиссариат путей сооб­щения) в Москве. При арес­те забрали фотографии, письма, конспекты, книги... Мне было тогда 35 лет. У меня была семья.

В Бутырской тюрьме на­чались допросы, из которых я понял, что я — троцкист-эаговорщик. Допросы из­нурительные, тяжелые, вре­менами мне казалось, что я не выдержу, силы меня ос­тавят.

В тюрьме были свои за­коны. В переполненной камере мне как новичку до­сталось место возле пара­ши. Сидели в камере боль­шей частью такие же, как и я, были среди них мень­шевики. Я не скрывал, что я коммунист с 18-лет ним ста­жем, вступил в партию в 1919 году. Один из меньше­виков, не знаю почему, вдруг разоткровенничался и дал мне совет, которым я воспользовался и который помог уберечь от репрес­сий многих моих товари­щей. Он говорил: «Бойся следователя — здесь это твой главный враг, хотя наверняка тоже с партий­ным билетом. Он только и ждет момента, чтобы тебя на чём-нибудь поймать. Старайся поменьше назы­вать фамилий тех, с кем ты общался в жизни. Их обя­зательно причислят к ка­кой-нибудь группировке».

Видимо, весь мой дома­шний архив, реквизированный при аресте, ничего не дал,   поскольку следователь, настойчиво требовал признания, в том, что я являюсь одним из са­мых деятельных членов троцкистской группировки, не подкрепляя обвинения документально. Их просто не было, да и не могло быть.

Не передать всего, что пережил при допросах. Но даже в эти страшные дни были светлые мгновения, которые придавали силы, которые возвращали веру в справедливость.

Меня вызвали на очеред­ной допрос. Следователь отпустил конвойного и всё как-то странно огляды­вался, вроде кого-то ждал. Потом подошел ко мне и, еле заметно пожав руку, сказал: «Держись, Влади­мир Иванович...» трудно передать, как я обрадовался этому легкому прикосно­вению руки и ободряющим словам.

Потом был этап, Колыма, где мы добывали золото. Всего не расскажешь. Дос­таточно, думаю, сказать, что до 1943 года мы жи­ли   в   палатках.   Колыма   — это   не     Черноморское  побережье   Кавказа.

В лагере с нами, по­литическими, были и уго­ловники-рецидивисты, имевшие длительный срок заключения. Эта уголовная элита правила в лагере всем. Здесь были совсем другие законы. То, что не пил и не курил, сыграло немалую роль в моей ла­герной жизни.

Видимо, для того, чтобы стимулировать добычу золота, в котором страна крайне нуждалась в то вре­мя, тем, кто перевыполнял норму выработки, по­лагалась премия — немного спирту и табаку. Свою премию я отдавал уголовникам. Эта щедрость работала на мой авторитет среди них. Время от времени кто-нибудь из них, разговевшийся моей премией, поднимал большой палец вверх и говорил: «Энциклопедия»    (это моя лагерная кличка) — во му­жик!»

Когда подходили госу­дарственные    праздники, нас, политических, отделя­ли от лагерников барак-изолятор (внутренняя тю­рьма лагеря) и держали по неделе, а порой и бо­льше. Затем снова возвращали на старое место. Видимо, боялись каких-ли­бо    волнений.

Частенько оставляли без еды. Придешь за своей порцией, а тебе говорят «Нет ничего, всё кончи­лось, жди до завтра».

Были и в лагерях — за 17 лет я их прошел немало — хорошие люди. Как-то подошел ко мне инже­нер, работавший по найму, и говорит: «Я скоро буду в Москве, могу передать ве­сточку родным». Много лет мои — жена, двое детей, родные—ничего не знали о моей судьбе. Врагу наро­да, а обвиняли меня по 58 статье сразу по четырем частям практически ничего не разрешалось, в том числе и переписка с близки­ми.

Этот инженер, кстати, очень редко спускался в шахту. Расспросит нас, что там и как, а потом дает за­дания. Было немало слу­чаев, когда в шахте нахо­дили трупы вольнонаемных. Видимо, он поэтому и не спускался вниз»

Был еще случай. Этапировали меня в Вышний Во­лочёк. Надзиратель, кото­рый меня сопровождал в камеру, показался настоя­щим зверем. Первый раз меня в глаза видел, а ру­гал самыми последними словами. Открыл камеру, подтолкнул меня туда и какой-то сверточек из-под мышки вслед бросил. В ка­мере темно, на ощупь на­шел этот сверточек, раз­вернул, а там хлеб и кол­баса. Я даже заплакал от нахлынувших чувств.

Потом был лагерь в Ка­захстане, недалеко от Ка­раганды, шахты угольные там строили. Колымский ла­герь по сравнению с казахстанским показался домом отдыха. Здесь, под Кара­гандой, сидело самое от­ребье — власовцы, бандеровцы, «лесные братья» из Прибалтики, которые люто ненавидели нас, ком­мунистов.

В пятьдесят третьем была амнистия уголовникам, но в ней был еще один пункт, который вселял и в нас надежду. Мы пошли к лагерному начальству уз­нать свою судьбу. «Можете не беспокоиться, вам здесь трубить, как медным котел­кам», — ответили нам. Это значило, что в скором вре­мени опять соберется осо­бое совещание, которое оп­ределит и мою судьбу. Оно уже за пятнадцать лет мо­ей отсидки собиралось не раз. Решение, как правило, принималось стандартное: задержать до особого рас­поряжения. То есть на неопределенный срок.

В один из дней меня выз­вал к себе «кум» — так в ла­гере звали оперработника НКВД, который был здесь, как говорится, и царь и бог, который не подчинял­ся даже лагерному началь­ству.

Посмотрел он на меня эдак многозначительно и спрашивает:

— Так,     говоришь,     лест­ницу сверху метут?

За полтора десятка лет я уже многое перевидел и немного разучился бояться, но сердечко в очередной раз ёкнуло.

— Что же ты, Тараканов, на Колыме сидел, а в людях так и не научился разбираться, — закончил он разговор.

То ли обстановка в стране изменилась, то ли настрое­ние у «кума» было хорошее, то ли просто у него срабо­тали человеческие чувства, только не дал он хода этому доносу. А ведь мог бы мою «лестницу», которую «сверху метут», обставить надлежащим образом.

Многое в то время значило нечаянно оброненное слово. В лагере мне пригодилась полученная в юности специ­альность столяра. Редко, но она помогала получить в жестокой лагерной жизни маленькую отдушину от из­нурительной, тяжелой рабо­ты.

В один из дней меня не ко времени подняли на во­ротке из шахты (вороток — это ведро, веревка и лебед­ка). Надзиратель спросил у меня, смогу ли я сделать чемоданчик. Я ответил, что смогу.

Через непродолжительное время смастерил из фанеры чемодан для какого-то врача из Караганды, Прош­ло несколько дней, и меня опять подняли из шахты. Теперь   уже затребовал к себе комендант лагеря.

Это ты делал врачу чемоданчик?

Я, — отвечаю.

А можешь мне сделать рамку?

Могу, — отвечаю.

 — Только мне нужно знать размеры.

На следующий день он пришел и показывает ру­ками размер:

— Вот такую надо.

Комендант был казах. И я ему терпеливо объяснил, что «вот такую» я сделать не могу, мне нужны точные размеры. Он немного поколебался, потом под конвоем     отправил меня к себе домой. Оказалось, что ему нужна была не рамка, а форточка.

Жена—приветливая жен­щина — угостила меня бишбармаком. И немного еды дала с собой. Ею я поделил­ся с товарищем. Он был москвич, работал раньше на шарикоподшипниковом за­воде. Из обыкновенного шарика он позже изготовил мне долото, исключительно добротное, подобных кото­рому я позже не встречал.

В марте пятьдесят четвертого, ночью нас (меня и товарища с шарикоподшип­никового завода) вызвали к лагерному начальству. Кста­ти, в лагере все подобные дела делались ночью. То, о чём мы мечтали многие годы, обрело реальность. Нам предоставляли свобо­ду. Но мы отказались от свободы и сказали, что из лагеря не сделаем и шагу, если нам не дадут докумен­тов. А нас хотели почему-то выпроводить без них. К ве­черу были готовы докумен­ты.

Денег было, помню, очень мало, хватило заплатить только шоферу, что довез нас   попутно до Караганды.

Идем мы по одной из ка­рагандинских улиц и никак не можем поверить, что свободны. Но денег не бы­ло ни копейки, ни на еду, ни на дальнейшую дорогу. Надо было что-то придумы­вать. На этой же улице увидели школу, во дворе которой — гора парт. Ре­шили предложить свою помощь в их ремонте. Уз­нав, что мы политические, а не уголовники, директор школы согласился на наши услуги. Таким образом мы заработали два билета до столицы, хотя, знали, что жить нам там нельзя. Но очень хотелось повидаться с родными.

Надо было заново учиться жизни. А это оказалось не­простой штукой. На заборе я увидел объявление, что на овощную базу временно требуются рабочие. Дирек­тор базы, миловидная женщина, любезно согласи­лась меня взять, но, когда взглянула на мою времен­ную паспортину, измени­лась в лице и сказала: «У меня же семья!» Аналогично поступили еще в нес­кольких местах.

Мне ничего не оставалось делать, как обратиться в НКВД за помощью. Так я оказался на 67-й шахте в Богородицком районе.

Скажу откровенно, нахо­дясь в тюрьме, потом в ла­герях, я продолжал свято верить Сталину. Думалось, узнай он о том, что мы сидим здесь ни за что ни про что, оклеветанные кем-то, он нас сразу бы ос­вободил. Так была сильна вера в вождя, не без ведо­ма которого, огромное ко­личество людей подверга­лось репрессиям.

Сегодня наша партия да­ет объективную оценку то­му сложнейшему периоду, о котором мы столько много лет молчали.

Я считаю, что это очень трезвая политика. Сегодняшнее самоочищение пар­тии — это надежная гаран­тия того, что подобное больше не повторится ни­когда.

Меня освободили в 1954 году, после смерти Сталина, по Указу об амнистии. Но ещё долгих три года я чувствовал на себе клейме бывшего политзаключенно­го. В 1957 году меня пол­ностью реабилитировали и восстановили в партии.

При восстановлении в пар­тии председатель Москов­ской контрольной комиссии спросил меня: «Где хотели бы получить партийный би­лет — в Москве или в Богородицке?» В то время я работал на шахте № 67 лесодоставщиком. Я ответил, что хочу получить партби­лет в Богородицке.

Выжить, выстоять, не сломаться все эти долгие годы лишений мне помогала ве­ра в людей, в партию, в справедливость, которая ра­но или поздно восторжест­вует. Она же помогала мне в дальнейшей большой, про­пагандистской работе в районе.